В которой Берюрье раскрывает причины, пробудившие в нем интерес к
правилам хорошего тона
Поскольку главное правило хорошего тона состоит в том, чтобы нравиться
себе подобным, я всегда обращаю внимание на свой внешний вид.
-- Вам на таком расстоянии оставить височки? -- спрашивает любезным и
вместе с тем озабоченным тоном мой брадобрей, вопрошающе глядя на меня в
зеркало.
Я прошу его поднять их на сантиметр повыше и хочу продолжить
увлекательное чтение программы радио на неделю "Говорит Париж" (меня
заинтересовал заголовок "Все лопнуло между Тони и Маргарет"), как вдруг
салон, котодый обдувался ветерком светского воркованья, наполнился раскатами
хорошо знакомого голоса:
-- Девочки, кто мне может привести в порядок рульки?! Тут я оставляю
бедняжку Маргарет со своими семейными неурядицами и, как через перископ, в
зеркало оглядываю салон.
читать дальше В мое поле зрения попадает Берюрье, развалившийся в кресле, как
пойманный кашалот в лодке. Из бледно-голубого с сиреневым оттенком пеньюара,
в который обрядили Толстяка, торчит его красная физиономия.
-- Месье нужна маникюрша? -- переводит на нормальный язык его мастер.
-- Иес, приятель, -- поясняет Боров. " Я желаю, чтобы мне сделали мои
лапы на манер баронов: хочу посмотреть, как я буду выглядеть.
-- Маникюрша! -- визгливо кричит брадобрей голосом
евнухасидящегонараскаленнойплите.
Откуда-то резво семенит брюнетка небольшого росточка.
-- Обслужи этого ассподина! -- дотронувшись рукой до плеча Толстяка,
говорит цирюльник, едва сдерживая высоконепочтительную гримасу.
Без лишних вопросов малышка садится на стульчик на уровне колен
Берюрье. Тогда Чудовище жестом, не лишенным некоторого благородства,
протягивает ей свою десницу: вылитый Людовик XIV, отмахивающийся от
попрошайки.
-- Вот предмет, дочка! -- заявляет он.
Взглянув на этот "предмет", бедняжка подскакивает на своем стульчике, а
ее лоб покрывается бисеринками пота. Надо признать, что "лапку" Берюрье
нельзя отнести к разряду предметов ширпотреба. Представьте себе темную массу
размером с тарелку и толщиной с дюжину отбивных, обросшую волосами и
изборожденную шрамами, с короткими толстыми пальцами, покрытыми ссадинами,
оставшимися после последней драки. Но самое ужасное -- ногти. Твердые как
кремень, зазубренные и обломанные больше, чем ресторанные пепельницы, они
наводят невыносимую тоску.
Маникюрша смотрит на руку, потом на ее обладателя и кидает взгляд SOS
парикмахеру, взывая его о помощи. Но гнусный тип притворяется, что ничего не
замечает. Бросить человека в беде! Это ему даром не пройдет!
-- Значит, это... вы сможете привести это в порядок, душечка?--
вопрошает Берюрье совершенно бесстрастным тоном.
Француженка -- есть француженка: немного легкомысленная,
воспламеняющаяся как спичка и все остальное прочее, но по части геройства ей
нет равных, возьмите, например, Ивонну де Галлар. Другая бы упала в обморок,
убежала, но мамзель Пятерня хватает антрекот Толстяка и окунает его в миску
с водой.
-- Что вы делаете? -- с надрывом в голосе кричит Толстяк, который был
ярым противником водных процедур.
Она объясняет, что это нужно для размягчения ногтей. Берю хмурится.
Если бы он знал, что его ждет, то ни за что бы не согласился с этой затеей.
Вода в миске быстро мутнеет и становится грязной.
Маникюрша, которая не привыкла выбирать выражения, возмущается:
-- Что, нельзя было вымыть руки перед парикмахерской?
-- А еще чего, милочка! -- ржет Опухший. -- Может, мне и ванну надо
было принять по причине того, что вы будете мне стричь когти?
Набравшись мужества, она принимается за работу. Но для ногтей Берюрье
нужна не пилка, а напильник. Они как из рога, друзья мои, из рога зубра.
-- Вы не избавились от кальция, -- тяжело дыша, произносит девица.
-- Я избавляюсь от него в строго определенное время, -- шутит Его
Величество, который выращивает свой юмор на подоконнике и только в первые
солнечные весенние деньки.
Адская работа! Пилка стонет как ржавая пила в сердцевине бревна.
Брадобрей прекращает мыть жиденькие кустики растительности на голове своего
клиента, чтобы ничто не отвлекало его от этого уникального, в своем роде,
зрелища. Подходят его коллеги, у которых сейчас нет работы. Надо заметить,
что зрелище производит впечатление. Есть что-то величественное в этой
операции по обрезанию деревьев. Поражает сама картина борьбы крошечной
маникюрши с этой могучей дланью, созданной для того, чтобы крушить,
отрывать, вышибать, плющить, вырывать с корнями, месить, ставить фингалы,
обдирать кору, укладывать на месте с одного удара, уничтожать, выбивать
зубы, рубить, перерубать пополам и побеждать. Крошкаманикюрша, сжав зубы и
ноздри, раскрыв рот в оскале легкоатлета, поднимающего громадный вес,
добросовестно, старательно и мужественно опиливает конечности этого
копытообразного. Возвышенная, величественная, отважная! Сила Франции во всем
ее величии! Браво, Жанна д'Арк! Она ломает свою пилку номер 0001 (такой
пилкой Бальзак заострял гусиные перья) .Это пустяки: ей дают другую!
По ее сиреневому халату бегут серые ручейки. Скоро на полу вырастает
солидная кучка опилок. Но как преображается лапища Толстяка! Из сукровичной
оболочки один за другим проклевываются его отчищенные, опиленные,
отполированные, покрытые лаком ногти, как яркие плоды, с которых в первый
раз в жизни сняли кожицу! Берю взволнован, смущен и вместе с тем обеспокоен.
Он разглядывает эту новую руку. Это инородное тело. Он сомневается, что она
принадлежит ему и примеряет ее как перчатку, то сжимая, то разжимая кулак,
чтобы растянуть кожу на сгибах.
Когда с правой рукой все было закончено, он приставляет ее к левой руке
и качает головой.
-- Никакой ошибки, витрина изменилась, -- шепчет он про себя.
Лапа трубочиста и рука нотариуса. Рука ассенизатора и массажиста.
Правая -- рука хирурга, левая -- шахтера! Присутствующие испускают крик
восхищения. Кто-то даже аплодирует! Крошка-маникюрша пользуется передышкой и
выпивает чашку чая. Парикмахер обмахивает ее полотенцем. Хозяин
парикмахерской по телефону заказывает фиалки (он уже давно хотел предложить
ей "развлечься").
-- Не очень устала? -- спрашивают у бедняжки.
-- Нет, нет, -- отвечает она, тряхнув головой.
И, посыпав руки тальком, понюхав нашатыря, она, как храбрая коза
господина Сегэна из сказки, снова идет на приступ. Ах! Бесстрашная малышка!
Парень, который на ней женится, получит храбрую спутницу жизни, это я вам
говорю! Сколько благородства в ее напряжении! Сколько невозмутимого
спокойствия в ее геройстве! Такая профессиональная добросовестность при
выполнении отвратительной миссии, которую на нее возложили, такой
детерминизм в работе! Это бесподобно, это прекрасно, это грандиозно. Это
выходит за пределы и идет еще дальше, это смущает, это потрясает! Чтобы
продемонстрировать такую самоотверженность, нужно быть йогой либо
безоговорочным голлистом.
Сидящий в соседнем кресле какой-то старый сердцеед, которого при помощи
кремов и массажа превращали в старого денди, не выдерживает напряжения и
начинает рыдать под своей косметической маской, что приводит в панику
косметолога, колдующего над его лицом, и тот голосит, что если под маской
появится водяной пузырь, то у мосье останутся мешки под его гляделками.
Вторая рука рождается медленнее. Физические силы маникюрши-акушерки
иссякают. Несмотря на всю ее волю и мужество. на нее неотвратимо
наваливается внезапная усталость. Создается впечатление, что ее пилка
пробуксовывает. Наша героиня в двух пальцах (я не боюсь этого слова) от
поражения. Она вот-вот упадет в обморок. Патрон предлагает подменить ее: но
не тут то было, она яростно продолжает работать. Она заканчивает мизинец,
самый маленький, но в то же время самый трудный палец по причине его
ушековырятельных функций. Затем переходит к безымянному. Он прекрасен, этот
безымянный палец левой руки, облагороженный обручальным кольцом. Шелковистые
волосы, кожа на суставах содрана меньше, чем на других щупальцах; он явно
отдает ему предпочтение, это его любимчик. Он извещает народ о том, что Берю
окольцован, поэтому пользуется у него особым вниманием и заботой. Толстяк
щадит его. Он не ковыряет им ни в слуховых раковинах, ни в носовых карманах,
ни в пупке. Не обмакивает его в суп, чтобы убедиться, что он не горячий. Не
сует его в прочие посторонние отверстия. Не пользуется им для удаления
перхоти из головы, для выдавливания чирьев или вылавливания насекомых в
своей растительности. Левый безымянный палец -- его протеже. Не случайно в
периоды стрессов он грызет ноготь только этого славного пальца и только на
этом ногте делает шариковой ручкой расчеты при заполнении декларации о
налогах.
Поэтому навести на него лоск, довести его до совершенства, придать ему
блеск -- задача относительно несложная. И девица получает возможность
передохнуть. Восстановив силы, она идет на штурм среднего пальца. А этот --
настоящий покоритель целины! Исследователь, несущий на себе следы своих
исследований. Такое впечатление, что ему пришлось гораздо больше
потрудиться, чем своим товарищам по несчастью. Это типично берюрьевский
палец! Дерзкий! Идущий вперед! В постоянной готовности сжаться и врезать!
Выносливый в труде и весь в руде! Изрезанный, с содранной кожей,
обмороженный, но бравый! Его сломали, и он сросся по спирали! Он устоял
против всевозможных ногтеедов! Выдержал какие только можно удары! Вынес
пламя всех существующих зажигалок! Одним сложэм, вечно живой! Из породы тех,
кого прищемляет дверью или затягивают в ремни трансмиссии, и которые
несмотря ни на что остаются в живых! Воин и шалопай -- все вместе. Это надо
видеть (Берю одинаково владеет обеими руками).
Пилка грызет и грызет, заходясь в хриплом вое. Она визжит брюзжит,
срезает и закругляет! Ноготь приобретает овальную форму и становится -- о,
чудо! -- похожим на... ноготь. Мисс Бархатные Лапки заканчивает этот палец и
вытирает пот, струящийся по ее побледневшей мордашке.
-- Ну, давай, дочка, -- подбадривает Мастодонт, -- еще один и все будет
как в картотеке!
-- Нет, нет, осталось еще два пальца, -- поправляет она умирающим
голосом.
--Большой не трогать, я его оставлю как есть. В качестве
свидетеля,чтобы показать, какими были мои держалки раньше.
Обрадовавшись такому подарку, маникюрша принимается за нежеланный
указательвыя палец. За тот указательный, на который можно указывать пальцем!
Операция по раскорчевке заканчивается как нельзя лучше в лучшем из
миров (и на его ближайших спутниках). Я считаю, что наступил именно тот
момент, когда можно обнаружить свое присутствие и, избавившись от нескольких
миллиметров волос на голове, направляюсь к Его Высочеству.
-- В следующий раз, когда тебе вздумается сделать маникюр, иди сразу в
кузницу, --советую я ему.
-- Сан-А! -- орет мой приятель. -- Ты, и здесь?
-- Уж кого-кого я не ожидал увидеть здесь, так это тебя. Что это ты
вдруг решил расфуфыриться?
Он заговорщицки подмигивает.
-- Мы через пару минут обо всем потолкуем, подожди, пока мастер наведет
марафет, а то он засмущается и все испортит в самом конце,
Брадобрей с возмущением заверяет, что такого мастера, как он, запороть
прическу клиенту может заставить лишь что-то из ряда вон выходящее ичто даже
при землетрясении он запросто делает прическу бритвой.
Продолжая возмущаться, он заталкивает тыкву Толстяка под колпак
сушилки. Берю возмущается.
-- Ты что, хочешь мне мозги сварить этим сушильным пистолетом? -- вопит
мой товарищ по безоружию.
Он ерзает, проклинает, чихает и порицает. Он говорит, что этот салон --
филиал Синг-Синг, -- подземная тюрьма гестапо. Он багровеет, он весь в поту
и выделяет мокроту. Наконец сеанс закончен, его извлекают из кресла,
избавляют от пеньюара и нагрудного слюнявчика. Он свободен и бесподобен.
Помыт, наталькован как попка младенца, наодеколонен, подрезан, принаряжен. В
общем, красавец да и только.
-- Потрясно! -- раскрываю я от изумления рот, глядя на него как на
статую, с которой только что спало покрывало.
Он одет в безупречно сидящий на нем голубой двубортный костюм. На нем
белая сорочка, серый галстук, купленный в дешевой галантерейной лавке. Его
черные и новые туфли скрипят так, будто он давит ими сухари.
-- Как от Брюммеля! -- говорю я, обалдев от его вида.
В элегантности Толстяка есть что-то благородное и вместе с тем
вызывающее: ходит вразвалку, расставляет ноги колесом и часто-часто моргает
своими наштукатуренными веками.
Никогда, никогда в жизни я не видел его одетым так простенько, но со
вкусом. До сего дня он был атавистом по гардеробной частя и при этом помешан
на материи в крупную клетку (преимущественно зеленого и красного цвета). И
чем больше была клетка, тем больше радости это доставляло Берю. У него даже
были туалеты в клетку в квадрате.
-- Ты приглашен на прием к президенту Франции? -- спрашиваю я его,
когда мы, раздав щедрые чаевые, выходим из салона.
-- Бери выше -- загадочно отвечает он.
-- О, хо-хо! К королеве Великобритании?
--Почти!
Не проронив больше ни слова, мой дружок, вполне естественно,
заворачивает в первый же ресторанчик и плюхается на молескиновую банкетку.
-- Отказываюсь понимать, -- заявляю я, следуя его примеру. Плут от
природы, он ждет, когда ему принесут стакан его любимого пойла, и лишь
опорожнив его, открывает мне секрет.
-- Это целая история, Сан-А. Представь себе, я нахожусь в блуде с одной
аристократкой.
От этого известия у меня по спинному мозгу пробегают мурашки.
--Ты?!
--Я!
Он вытягивает перед собой наманикюренную руку и откровенно любуется
переливами лакированных ногтей в свете неоновых ламп забегаловки.
-- А главное, что я хочу тебе сказать -- вот уже несколько дней я живу
один.
-- Тебя бросила Берта?
-- Она уехала на курорт в Брид-ле-Бэн, хочет снова вернуть себе осиную
талию.
-- Да это же разрушение семьи! -- восклицаю я. -- Придется все начинать
сначала!
-- Так было нужно, -- оправдывается Берю. -- Подумай только: Берти
стала такой крупной, что мне, чтобы оказывать ей знаки внимания, приходилось
обозначать путь вехами!
Как-то утром она взбирается на наши весы и начинает голосить, что вроде
бы у весов нет стрелки! А ты говоришь! А эта несчастная стрелка, в страхе от
ее массы, просто прилипла к другой стороне шкалы, зашкалила, бедняжка. Наши
весы показывают до 120 кило, а дальше -- неизвестность! Когда ты не можешь
узнать, сколько ты весишь, Сан-А, надо объявлять чрезвычайное положение,
разве нет? Либо ты теряешь контакт с самим собой!
После этой значительной тирады мой товарищ-философ подзывает официанта
и просит его повторить.
-- Все это не объясняет причин твоей копуляции с аристократией, малыш.
-- Сейчас объясню. Так вот, несколько дней назад я загружаю свою Берту
в вагон и собираюсь взять машину. Я открываю дверь такси, и в это время
какая-то особа открывает дверь с другой стороны, и вот мы хором кричим: "Рю
де ля Помп!" Мы смотрим друг на друга и хохочем. Взглядом знатока я сразу же
вычислил светскую даму. Ну, тогда я, ты же меня знаешь: я сама галантность,
вместо того, чтобы выкинуть ее из машины, как я был вправе это сделать,
потому как мужчина, а тем более как полицейский, я ей говорю своим бархатным
голосом на пневматической подвеске: "Дорогая мадам, поскольку нам ехать в
одно место, давайте путешествовать вместе". Она колеблется, потом поняв, что
имеет дело с настоящим джентельменом, соглашается.
От Лионского вокзала до Рю де ля Помп надо ехать почти через весь
Париж. А в час пик движение достигает своего пика, поэтому у меня было
навалом времени, чтобы навешать ей лапши на уши, ты меня знаешь. Что я ей
там плел, я сейчас не помню, короче, мы добираемся до Рю де ля Помп, и тут
она приглашает меня к себе пропустить глоток-другой. Я сразу же оплатил
половину проезда! А ее дом, это надо видеть! Из тесаного камня, с такими
высокими окнами, что если бы они были на первом этаже, то из них можно было
сделать двери! Ковер на лестнице, а в лифте стоит скамейка из бархата для
тех, кто боится головокружений. Ты представляешь? Он осушает второй стакан и
ставит красное пятно на свой серый галстук.
-- Мы поднимаемся и подходим к двери: одна единственная на весь фасад,
заметь, и с шикарным половиком с инициалами этой дамы. Вместо того, чтобы
достать ключи, она звонит. И кто же нам отворяет? Лакей в полосатом жилете.
"Добрый день, госпожа графиня", -- произносит раб.
Я таращусь на дамочку как малахольный. Она улыбается мне и
представляется: "Графиня Труссаль де Труссо" и приглашает в гостиную, где
вся мебель как будто сошла с старинной картины. Ты можешь быть
республиканцем с головы до пят, но дворянство и стиль Людовика XV всегда
потрясают, надо это признать. Закрученная фамилия оказывает свое действие
даже в эпоху ракет и штиблет. Я так растерялся, что забыл выложить ей свою
генекалогию, и от этого она была явно не в себе, моя графиня.
"С кем имею честь беседовать?" -- в нетерпении она шепчет мне.
Я чуть было не поперхнулся, тем более, что на стенах висела тьма
каких-то субъектов, нарисованных маслом (это видно невооруженным глазом),
которые смотрели на меня с такой злобой, как консьержка, уставившаяся на
дворняжку, которая облегчается на парадный коврик в подъезде. И не какие-то
там простые мужики, а благородные -- с острыми шнобелями и глазами. Для
джентри, парень, то бишь для аглицкого дворянства, характерна именно
заостренность.
Я совсем растерялся и говорю себе: "Ты дал маху, дорогой.
Отконвоировать графиню в ее камеру и не назваться -- это все равно, что быть
разночинцем". Поэтому я складываюсь вдвое в смысле длины и выпаливаю,
перейдя на охмуряющую тональность нумбер ван: "Александр-Бенуа Берюрье,
мэдам". Только в таких случаях, старик, ты начинаешь поминать добрым словом
своего папашу за то, что он наградил тебя составным именем. Это чуть-чуть
компенсирует сухость твоей фамилии. Дефис -- это ерунда, но это уже
двоюродный брат дворянской частицы, согласись!
Я охотно соглашаюсь и даю ему высказаться, так как он в полном ударе.
"Берюрье, Берюрье, -- щебечет она, -- а не приходитесь ли вы
родственником Монгорло дю Берюрье-Ваньдокса по младшей ветви?"
Ну, я, конечно, схватился за этот случай двумя руками. "Совершенно
справедливо, моя графиня", -- услужливо поддакиваю я.
"Я вроде бы младший племянник, происходящий от сторожа охотничьих
угодий замка..." Ты понимаеншь, Сан-А, я старался сохранить дистанцию. Не
скрою, что я насвистел насчет голубых кровей. Но я же не наглел и не
прилепил себе всю дворянскую частицу. А идея со сторожем возникла у меня
после аглицкого кино под названием "Любовник леди Шателэ" (она принимала его
в своем фамильном замке). От этих слов графиня чуть было не лишилась своих
тонких аристократических чувств прямо на диване.
"О боже, как это романтично, " прокудахтала она. -- У меня так бьется
сердце". И ты знаешь, что она сделала? Она схватила мою ладонь и прилепила
ее к своей груди как пластырь, чтобы подтвердить, как он стучит, ее мотор. Я
воспользовался моментом и ощупал упаковку, чтобы удостовериться, что ее шары
сделаны не на фабрике "Данлоп" которая производит теннисные мячики. Мои
опасения были напрасны. Они были настоящими и с хорошей посадкой.
"И правда, моя графиня, он так трепыхается, ваш чебурашка, --
сочувствую я ей. -- Не нужно доводить себя до такого состояния, а то можно
заработать какую-нибудь чертовщину, наподобие инфраструктуры миокарпа". И
продолжая беседовать, я разыгрываю сцену "Гулящая рука". Графиня была как на
именинах. До настоящего момента ей встречались только такие мужчины, которые
занимались с ней любовью в третьем лице единственного числа, да еще в
сослагательном наклонении. Эти всякие фигли-мигли проходят, когда ты рубаешь
на обеде у суппрефекта, но когда ты тет-на-тет, здесь все фатально
определено. Бывают деликатные моменты, когда ты должен пробудить в себе
зверя или хотя бы зверушку, иначе будут страдать твои чувства. Как только ты
высокомерно заявляешь даме: "Не разрешили бы Вы мне Вас обнять?", вместо
того, чтобы поцеловать ее взасос, как бы намекая на то, что ее ждет дальше,
считай -- все пропало. Ты можешь оттягивать пальчик, когда держишь чашку
чая, но не тогда, когда ты проверяешь содержимое грузового лифтчика
какой-нибудь бабенки. Крутить амуры надо всей пятерней, иначе -- это ничего
больше, как светская беседа.
После этого Берюрье заказывает третью порцию.
-- Толстый, а она красивая, твоя графиня?
Он смеется брюшным смешком.
-- Если я ее тебе опишу, ты не поверишь, Сан-А. Послушай, давай сделаем
так: ты идешь со мной к ней на обед и там проконстантируешь все своими
собственными подручными средствами!
-- Мне неудобно, -- говорю я. -- Вваливаться внезапно к персоне такого
ранга просто неприлично.
-- Минуточку, -- прошептал Берю, вытаскивая из своего кармана
замызганный томик в сафьяновом переплете. И стал лихорадочно листать
страницы. Я наклоняю голову набок, чтобы снизу прочесть название книги.
"Энциклопедия светских правил", -- разбираю я по косточкам. -- Ты где
ее откопал, Толстый?
-- Мне ее всучила графиня.
Он в темпе что-то читает в своей новой Библии и резко захлопывает ее.
-- Действительно, -- говорит он, -- лучше предупредить, я ей сейчас
звякну и спрошу разрешения взять тебя со мной.
Он встает, требовательно просит жетон и идет вести переговоры со своей
породистой бабой. Воспользовавшись его кратким отсутствием, я листаю его
справочник правил приличия: год издания -- 1913, автор -- некто Кислен де
Ноблебуф. Сразу же натыкаюсь на раздел "Расценки на приданое для
новорожденных", где дается описание всех видов приданого, начиная со
стоимости в 25 франков (1913 г.) для бедных младенцев и кончая приданым в
2000 франков для богатых. Затем я попадаю на главу под названием "Искусство
говорить монологом , а через несколько страниц мне предлагается список
подарков, которые можно дарить священнику. Мне сдается, друзья мои дорогие,
что если наш Берю все это ассимилирует, быть ему на Кэ д'Орсе*! Эта графиня
чем-то напоминает небезызвестного Пигмалиона, только в своем роде. Во всяком
случае она взялась за титанический труд! Легче организовать Крестовый поход,
чем воспитать Толстяка!
-- Хо'ккей! -- голосом жвачного животного извещает мой подчиненный,
вернувшись из кабины так-сифона. -- Она нас ждет.
Он окидывает меня критическим оком и качает головой.
-- У тебя, правда, пиджак в клетку, но для обеда это вполне сойдет, --
изрекает он с умным видом.
* Для тех. кто плохо знает карту Парижа и его окрестностей, сообщаем,
что на набережной д'0рсе располагается министерство иностранных дел Франции.
-- Примеч. пер.